Путь Архааля: Теодорих
Теодорих.
Величественен и пустынен золотой город
императора Теодориха Десятого фон Дарвиш, принцепса, сенатора и арбитра,
чье лицо заполняло собой все портреты тех художников, кто хоть раз
видел его. Его странная кожа, иногда сизая, совершенно тонкая, с
красными выпуклыми мышцами под ней и липкими венами, иногда белая или
даже красноватая; его пальцы, нанизанные на них кольца; тога, котурны (и
обязательный цокот деревянных подошв); улыбка, щеки с "ямочками”,
мелодичный смех – все это не могло оставить равнодушным.
Он дышал, и его восхищало это занятие –
он падал на красные подушки и выпячивал грудную клетку, приходил в
восторг от того, как мерно и грациозно она вздыбливается, как
переползает воздух по гортани, ленивый и густой, пропахший оливками и
сливами, в легкие.
В молодости он резал себе вены по
веянию тогдашней моды – его коту Тервару было 70 по годам людей, и он
уже умирал – а Теодорих в золотых палатах своего отца нашел длинное
лезвие с ярким кристаллом в эфесе. Он трогал им тонкую кожу на запястьях
(уже тогда он не был стройным ребенком, и вены его едва проглядывали,
прятались от его игр глубоко под кожу), и ему казалось, что это слишком
скучно – быстрый удар, и он наслаждается длинной полосой от большого
пальца до мизинца.
И будущий император шел по коридорам
дворца, наблюдал, как белеют лица прислуги, ведь они видели – кровь.
Кровь на его руках, и как ее змеящиеся подтеки стекают по локтю. Капли.
Тервар глотал капли, и Теодориху казалось, что кровь продлит ему жизнь. В
своем заблуждении он шел дальше – кромсал себе руки, потом ноги, те
заживали шрамами, но к свежей ране он подносил морду кота и заставлял
того лакать.
И Теодорих плакал, когда он умер – за
год до этого скончалась его мать, и он видел, как проходят похороны. Ее
нарядили в белое платье, и оно скрыло раковую опухоль ее груди (Теодорих
принюхивался и ему казалось, что от нее смердит разложением – он
зарекся вспоминать ее, ведь стоило представить, как эта вонь окружала
его, и он падал-падал глубоко под землю – там ему слышалось, что тела
распадаются, наполняются червями, и когда тем не хватает места, они
выползают наружу. Он видит, там, в глубине, как множество червей
устремляют на него глаза. И они гложут. И ничего не остается…). И так
как он видел, Тервара хоронили по всем обрядам.
Огромного черного кота положили в саркофаг, облили маслом, и подожгли.
Люди скрылись в своих домах, лишь Теодорих жмурился и нюхал. Его возбуждал запах быстро тлеющей шерсти.
Теодорих любил игры. Он возомнил, будто
его империя простирается на весь Лаар, будто она самый значимый фрагмент
этого мира, а не всего-навсего город на отвесной скале у моря.
Воображение императора рисовало картины, и тут же они сбывались: вот, он
играет в инквизитора, на нем ряса и митра, он перебирает четки из
маленьких косточек, его приказом казнят людей; вот, он пират, на нем
треуголка и ветер раздувает тугой кафтан. И еще, и еще множество игр
придумывал в своем одиночестве император Теодорих Дарвиш.
Сегодня в своей комнате он любовался на
себя в зеркало, когда привели юношу. Император разглядывал толстые щеки,
не отводил глаз от бакенбард и слегка курчавых волос, от
маслянисто-красных синяков под опухшими глазными яблоками (ему особенно
нравилось рассматривать свои глаза, словно в этом есть что-то
богомерзкое – глазами рассматривать глаза; что-то, что противно Богу); и
корону из человеческих зубов – она нравилось ему. Как нравились ему
складки жира на животе.
И лишь когда он закончил любоваться
собой, Теодорих перевел глаза на юношу. Тот был накачан, у того были
длинные грязные волосы, и от него пахло псиной. Любой пришедший в
золотой город умирал, но только не те, от кого пахнет этой грязной
шерстью, потом, старой кровью. Теодорих дернул широким носом, и вспомнил
запах тлеющего Тервара.
- А ты кто? – наконец спросил император. Голос его был ленив.
- Улерик.
- Ты что-то забыл, или так, просто?
- Я что-то ищу.
- Ты нашел меня. Еще? – руки парня были
скованы цепью, и Теодорих, не боясь сопротивления, мог обнюхать его.
Оставляя влажные следы слюны на его шее, император закончил осмотр, и
снова пришел к выводу, что он ненавидит мужскую красоту. Как ненавидит
его супруга – женскую.
От этой горячей кожи пахло ковылью, от
волос – свободой. От его души – храбростью. И все это вызывало у
Теодориха спазмы тошноты. И презрения.
Золотой город – по мнению Теодориха, на
тысячу лиг он раскинулся великой властью императора, наиболее жестокого и
извращенного, нежели все известные Лаару правители.
Однажды, еще в начале своего правления,
он шел по городу и смотрел на его жителей. Улицы воняли ими: их потом,
их мыслями – от них несло проблемами, думами, сожалениями – и все они
смотрели на императора, как на нечто диковинное. И чтобы потешить их, он
встал на четвереньках и дополз так до дворца.
- Как тебе? Я представил, что пылает
город, он чадит черным дымом. А потом останки клюют вороны… И все гниет,
- Теодорих лежал на кровати, прижимая к груди Теофана. Тот был из ваты,
с пуговицами вместо глаз. А конечности его дергались, когда император
тянул за нити. – Я написал поэму, как город горит. И как молятся на
красный, пылающий и пахнущий смертью закат, люди.
- Плохо, - прошептал Теофан. – Стихи плохие у тебя вышли.
- Хорошо. Наверное, я плохо представляю.
- Наверное, так.
Ночью он сжег империю. Окруженный языками огня, он шел по улицам, и пламя по его воле бросалось на людей, сжирало с них кожу.
И радости его не было предела, ведь
теперь никто в целом мире не был прекраснее его, Теодориха. И мертвые
тела, поднятые его волей, были согласны с этим.
Он не знал, как работает эта магия – она
просто была. Тем кинжалом, что нашел еще в детстве, он проделывал в
трупах дыры и дышал в них. А когда те до краев наполнялись его дыханием –
тело вставало. Искореженное, покрытое коркой выгоревшей кожи. Лишенное
глаз. Лишенное воли.
Сотни тысяч мертвых возвели на руинах
новую империю, где не было живых, лишь Теодорих в своем дворце с
колоннами из чистого золота, поедает сливы, аккуратно вылизывая
косточки. Журчат фонтаны, падает лучами на тонкие улицы солнце, играет и
блестит на огромной статуе вечного императора в центре столицы.
Сейчас Теодорих морщил нос – гордый
мужчина, из степей, немытый – одно брезгливое прикосновение, и этого
было достаточно, чтобы приказать слугам (те, что не сгорели в великом
пожаре Кира, было оскоплены, были растянуты на железных крючьях, чтобы
сейчас их кожа представляла собой мемориал боли и скорби, чтобы никакого
намека в их формах не было на красоту) побыстрее набрать горячую ванну.
- Так что ты ищешь? – еще раз спросил
Теодорих. Он прижимал к груди, под тогой, Теофана, и тот играл с его
пальцем, что смешило императора.
- У моей сестры болезнь. И я слышал, что здесь – такое легко лечат.
- Да, возможно. Но разве ты не веришь в Бога? Я слышал, что люди гор верят.
- Верю.
- И что он говорит?
- Что мы должны бороться за свое счастье!
- А КАК он это говорит? Земля открывает свой идиотский рот и говорит? Или, может, небо? – император рассмеялся.
- Надо просто уметь. Слышать.
- Бред. Если бы Бог был, я бы давно
встретил его, и тогда… ладно. Его нет, это все. Но есть я. Я – бог твоей
плоти. И плоти каждого, кто придет сюда.
- Я видел, - кивнул Улерик. Он вошел в
золотой город, в его пустые мертвые улицы – в стране Смерти, как
называют ее кочевники, он ожидал увидеть мор, услышать разложение и
раскаты грома, но ничего этого не было: только тишина, аккуратные
деревья, и жители, чьи формы искалечены: Улерик видел тех, у кого
рыболовные крюки покрывают все тело. Видел тех, чьи кости распарывают
грудную клетку и жадно хлюпают обтянувшими их венами.
Улерик видел многое, но шел дальше. Говоря с Богом.
- Можешь сделать со мной все, что захочешь, если излечишь мою сестру, - после некоторой паузы сказал кочевник.
- Я сделаю. Все, что захочу, - кивнул
Теодорих. – А с твоей сестрой уже все решено – пусть умирает. Если тебе
не все равно, измени это. Не можешь – смирись. А я могу, но мне – все
равно. Увы.
Император снова повернулся к зеркалу.
Тонкая грань отделяла Короля правой Руки от его Королевы руки Левой, что
пряталась в зеркале. Император целует зеркало, и она целует его, его
Королева, его Теодора, и влажный язык принцепса ласкает стекло.
Но сейчас он лишь переглянулся с ней, а затем вновь посмотрел на варвара.
- Я слышал, - тихо сказал Улерик. – Что ты пишешь стихи. Я тоже пишу. Хочу тебе прочитать.
Ветер трепал его волосы, она
развевались, как темные ленты, и, трогая натянутые на кости жилы, он
играл для своего племени. Улерик слыл лучшим певцом, и сейчас золотой
город озарило его пение.
- А я… - прошипел Теодорих. – А я почти закончил свою поэму про сгорающий город.
- Прочитай.
И Теодорих прочитал. Он ждал, что сейчас
Улерик съест язык, признается в своей бездарности, и тогда его отнесут в
цех, где с живых снимают кожу, и они становятся немыми слугами.
- Это же бездарно.
- Что?
- Бездарно.
- Еще раз.
Улерик повторил по слогам.
У Теодориха щеки налились кровью и он прошипел:
- Увести его. Увести живо!
Мертвецы подхватили Улерика и понесли к выходу.
- Убьешь? – спросил Теофан.
- Нет. Пока нет…
В темной спальне, украшенной зеркалами,
императора мучили кошмары. Он видел, как сгорает город, и как на его
пепелище вырастает новая столица, и как горит его разум, а затем на
превращенных в пепел улицах он встречает свою жену. Теодору с полными
губами, большой грудью. Она шла мимо тел, и ее глаза были завораживающе
безразличны. И красны, как роза. Словно вместо белка – сырое мясо.
- Он сказал… - тихо шептал сквозь сон Теодорих. – что это бездарно.
И супруга утешала его руками. Она
гладила по животу, по шелковой сорочке, а императора трясло в бреду.
Ласковые руки трогали его спину, шею. А он изнывал от душевной боли.
И на утро Теодора сказала, что хочет видеть этого Улерика. Того, что довел ее мужа до столь плачевного состояния.
К ночи варвара повели в ее покои.
Этот день он провел в подвале, где
заканчивалось золотое убранство, и начинался хлев. В грязи и смраде он
дремал, подложив под голову затекшие руки. На запястьях все еще
болтались стальные браслеты, глубоко впивались в кожу, вызывали легкое
кровотечение.
И сейчас он едва шевелил ногами.
Мертвецы вели его по широкому коридору,
затем по лестнице в покои Теодоры, и он представлял, что у нее
небесно-прозрачная кожа, ласковые глаза, и она худа, в отличие от своего
супруга.
Комнату покрывала тьма. Она закрывала
собой постель, где в ворохе подушек лежала императрица. Двери закрылись
за спиной, и Улерик остался с ней наедине.
- Иди сюда, - голос у императрицы был
томный. Игривый. И мужчина сел на кончик кровати. На утро, конечно, на
простынях обнаружат грязь, но сейчас его это не волновало. Он смотрел на
тело, что лежало на спине. Прямо перед ним.
В распахнутом халате лежала Теодорих, и
его руки мяли подушки. Губы улыбались, и под ними обнажались острые
зубы. Там, в ночной тьме, император, что в своей любви к самому себе
сошел с ума, похабно раздвигала ноги императрица, а ее слова просили
Улерика прочитать стихи.
- Я люблю поэтов, - прошептал Теодора в
ухо Улерика, обнимая его за плечи, и душу варвара сковал страх. –
Почитай. А к утру, если ты закончишь – снова увидишь солнца. А если нет,
- он провела языком по вене на шее варвара, и та затрепетала. – А я
если нет *на мочке Улерика сомкнулись зубы императрицы*… А если нет, я
очень люблю поэтов.
Теодора/Теодорих считали, что поэты очень вкусны, как десерт.
|
